Евгений Дога: «Под мой вальс выходят замуж». Православие и мир. 31.05.2007

«…Вальс на озере – живой нерв фильма «Мой ласковый и нежный зверь»… тончайшая паутина звуков, сотканная из грез и былей, порывов и предчувствий…» – это слова режиссера Эмиля Лотяну. А вальс Евгения Доги и сегодня слышится в музыкальных магазинах, в подземных переходах и даже в ЗАГСах – влюбленные пары часто выбирают его, когда расписываются. Его автор работал с Марией Биешу, Софией Ротару, Надеждой Чепрагой и многими другими. До сих пор пишет музыку к фильмам, таким как «Я тебя люблю», «Весьегонская волчица».  

       Народный артист СССР, Лауреат Государственной премии композитор Евгений Дмитриевич Дога рассказывает о своем творческом пути.  

Думаю, вовсе не обязательно, что родители влияют на дельнейшую судьбу одареного,  ребенка, на выбор им профессии. У меня есть очень примитивная схема, но в ней есть большой элемент логики. Бог как сеятель выходит на пахоту, берет горсти зерен и разбрасывает их. И так засевается поле. А эти зерна – разные таланты. И вот какое кому зерно попадется, а когда и вовсе не попадется. Я считаю, что это разбрасывание происходит вне зависимости от того, какая у этого ребенка семья. Он уже рождается с этим даром. Это как полезные ископаемые: в одной зоне много угля, в другой есть руда, а третьей ничего нет. Во время священнодействия Сеятеля зерно попало на голову в Холмогорах, которая потом стала Ломоносовым, гением. Его родословная не имеет к этому отношения. А родители ходят под Богом, как и мы, хотя конечно, они влияют на нашу личность, хотя не дают нам дар. На одном из кинофорумов «Золотой Витязь» мы видели фильм Никиты Михалкова «Мама». А ведь у него могло быть иначе. А могла быть абсолютно не творческая семья – врачи, слесари, –  и в ней родился бы творчески одаренный ребенок. Я считаю, это не передается по наследству. У меня, например, семья немузыкальная, хотя что считать семьей – своих родителей или известную мне родословную, которая тоже очень важна, оттуда все пошло.

       Другой вопрос, как с этим зерном распорядится сам человек. Иногда возьмет и спрячет, не дает распуститься. А свой дар надо растить, поливать его, надо ухаживать за ним. Тогда может выйти потрясающий результат, дар разовьется во всю свою силу.

       Отец. Родословная

       Я очень плохо помню отца. Он погиб на войне. Он был военным, и видел я его очень мало. Он то служил на границе, то был бригадиром в колхозе. Знаю по рассказам мамы, что он был очень продвинутым математиком. Во мне ровным счетом наоборот – никакой математики нет.

       Я по рассказам хорошо знаю свою родословную со стороны отца. Его род имеет очень давние корни у западных склонов Карпат. Там много наших однофамильцев. Мои предки появились на левом берегу Днестра из-за вечных войн, которые заставляли передвигаться целые народы.

       Мама. Родословная

       О материнской родословной я знаю еще больше. У меня даже есть книга глубиной в 300 лет, это очень ценный, редкий на сегодняшний день материал. Очень интересно изучать и знать всю нашу семью.

       Наша родовая фамилия – Кишляковы («кишло» – турецкое слово, связанное с овцеводством). Род начался в устье Дуная, на юге Бесарабии. Моя мама – потомственная бесарабка. Мои предки были очень мастеровые и одаренные люди – художники, два композитора, много музыкантов, специалисты по обработке дерева. Я своими глазами видел, какие удивительные вещи делали из дерева мои дяди. Один мой предок был специалистом по церковной музыке, он жил в 19 веке и имел специальное разрешение Патриарха на редактирование церковных гимнов. Другой был очень талантливый музыкант, сочинял концерты. Его называли юным Моцартом. Но в 20-30 годы 20 века, с зарождением фашистской организации, началась резня. Он кому-то не угодил, и в 15 лет его убили.

       Детство

       Я был единственным ребенком в семье. Естественно, я был любимцем. Помню, меня очень любил отец. И я рос очень шаловливым, наверное, как и все дети. Помню, мне было не больше трех лет. Возле дома стоял огромный стог. Я залез на кухню, взял спички. Зажег я эту солому, она великолепно горела. Я сел на порог дома и завороженно смотрел на царство огня. Это был разгар лета, крыша дома была из камыша, так что меня ждало еще более впечатляющее зрелище… Родители как раз что-то пропалывали за домом. И вдруг клубы дыма. Что случилось? Прибежали соседи, стали вместе тушить. Отец меня схватил: «Я тебя закопаю здесь!». Я спросил: «А подушку положите?» (смеется). Но не хлопнул, он меня никогда не бил.

       Помню детские наивные песни о летчиках пулеметчиках «Если завтра война», играло множество духовых оркестров, маршировки, красные полотнища, фильмы о шпионах. Все это было, чтобы показать румынам-капиталистам на той стороне Днестра, как здесь хорошо живут.

       У нас в школе велась жуткая пропаганда, чтобы выбрасывали, сжигали иконы и так далее. В нашем доме это, естественно, было непозволительно. Моя мама и бабушка были верующими. Я не помню случая, чтобы мы садились за стол без молитвы. В пионеры меня не принимали, потому что я отказывался идти против своей веры. В комсомол я поступил уже в Кишиневе, куда приехал учиться музыке, без этого не было никакого ходу.

       Характер

       В таком окружении я рос, все это формировало мой характер. Не могу отнести себя к нежным и ласковым людям. Я очень экспансивный, могу тепло, а могу жестко проявить себя, потому что нет времени для сюсюканий. У меня его не было и в детстве. Я никогда не пишу черновики, сразу на чистовик. У меня нет другой жизни для чистовиков. В основном, я живу один, хотя у меня есть семья, внук Доминик. Для моего творчества это необходимо. Чтобы что-то делать, требуется одиночество, условия для работы. Когда сидишь в семье или просто на людях, моя энергия расходуется на разговоры, и ее не хватает на творчество. Я бываю разговорчивым очень редко, неделями ни с кем не общаюсь. И эти накопленные силы переходят в другие формы, образы. Я потом могу легко сесть и что-то написать безо всяких затруднений. Я все время в работе.

       Мама

       Большую часть я, конечно, проводил с ней. И я получился маминым ребенком, даже внешне больше похож на нее. Меня даже звали по маме – Женя Лисаветы. Она была намного моложе моего отца. Вышла за него замуж в 1932 году, когда был страшный голод. Ей пришлось прервать учебу в сельскохозяйственном техникуме. Надо было выжить, ведь за год умерло 6 миллионов человек. Когда отца не стало, ей еще не было 30 лет. Она меня опрятно одевала, в доме всегда была чистота.

       Моя мама никогда не видела своего отца, моего дедушку. Он погиб в самом начале Первой Мировой войны, не зная, что у него родилась младшая дочь. Бабушка осталась с пятерыми детьми в чужой стороне. Когда начались репрессии, моей маме каким-то образом удалось спастись. Наверное, потому что она вышла замуж за молдаванина, который был вне подозрений. Почти всех бабушкиных детей сослали на Вятские болота в Кировскую область, и никто из них не вернулся. Лет 15 назад я был в тех местах с концертом и побывал на тех болотах. Я стал там попечителем строительства православного храма, для меня это дань памяти моим погибшим предкам.

       Монастырь

       Многие из моих предков были насельниками монастыря в Сахарнии (Сахарнянский Троицкий мужской монастырь в бессарабской губернии при селе Сахарния. Основан в 1776 году). Например, мой  дядя Федор писал книги на духовные темы, написал множество икон для монастыря. Это крупный духовный центр на правом берегу Днестра. Он запрятан в скалах, построен еще во время (нашествия) турков, был тайным убежищем для христиан, где они могли молиться, служить Литургию. У нас вообще много скальных монастырей, церквей. А если храм строился в долине, то за холмом. И не дай Бог, чтобы виднелись купол с крестом. Турки были очень жестоки в плане религии.

       В 1946 году монастырь закрыли, все духовенство, монахов разогнали, кого сослали. А в бывшем монастыре устроили дома для проституток, для алкоголиков и тому подобное, как издевательство над святым местом. Многие церкви сейчас уже восстанавливают. Но в этом монастыре не осталось никого из моих родственников, потому что все умерли.

       Помню, как видел последнюю из оставшихся в живых моих теток, монахиню из этого монастыря. Она была потрясающе красивой в этой монашеской мантии с длинным шлейфом. Тетя приехала в черной карете, запряженной черными лошадьми, с кучером тоже в черном. У него был цилиндр, как у Пушкина. Когда она шла, два мальчика несли за ней этот шлейф, это выглядело очень красиво.

       Икона

       Когда я ездил в своей предвыборной кампании по Молдавии – я баллотировался в депутаты – в одном селе мне встретилась деревянная церквушка. Столько войн, а она уцелела, редчайший случай. Местные жители устроили там музей села. Вместо икон, на стенах висели портреты животноводов. Прекрасный церковный забор разобрали и свезли к бывшему храму навозные кучи – опять же издевались. Несколько раз эту церковь обливали бензином и пытались поджечь, но крестьяне вилами и косами отстояли свой храм. Стояли насмерть.

       Я сразу попросил отвести меня в эту церковь, а местное руководство напряглось – время было еще атеистическое, хотя уже начиналась перестройка. Еще были парторги, КГБ. Тем более я кандидат в депутаты. Я увидел этот ужас и похлопотал в Москву, чтобы дали разрешение на открытие этой церкви. Через две недели я снова был там, и бумага с разрешением пришла, храм передали Церкви.

       Внутри штабелями стояли иконы безо всякого реестра, а одна в стороне. Большая, метр с чем-то в высоту, богато украшенная серебром и золотом. Тонко прописанная Божья Матерь, у Которой на щеке слезинка. Потрясающая икона, я такой красоты никогда не видел! Местные сказали, что икону привезли из Иерусалима. Но это оказалось вымыслом – эту красоты создали местные мастера. Там же я нашел два ящика с нотами древней крючковой записи, которую сейчас практически нигде не встретишь.

       И удивительное дело, у моего дяди в Бухаресте я вдруг обратил внимание на иконку на столе. Оказалось, что это копия той самой Богоматери со слезинкой. Дядя рассказал, что в том самом монастыре в Сахарнии, где служило столько моих предков, жил один молодой монах-иконописец. Когда монастырь закрыли, он унес с собой самое дорогое, что у него было – икону, которую он писал много лет. Она называется «Скорбящая Богоматерь». И, по всей видимости, потом он сделал с нее копию. У меня она осталась в фотографическом виде, я ее обработал на компьютере и подарил своему внуку Доминику с дарственной надписью. Пусть он вырастет и узнает, что у нас есть богатые духовные корни. Что это не просто икона, она была написана в монастыре, где жили его предки, в нашем семейном монастыре.

       Физика

       Я не думал становиться музыкантом. Была пора выживания, не до музыки было. Нужна была профессия, которая могла бы прокормить. Я очень любил технику и вообще все необычное. Урок физики в школе для меня был источником познаний. Я изобрел улучшенный детекторный радиоприемник. Однажды меня чуть не убило громом, хотя был ясный день. Просто я по неосторожности схватился за (антенну), а где-то очень далеко была гроза.

       Музыка. Начало

       Мне было 14 лет, когда я услышал, что музыкальное училище объявляет набор, и пошел на прослушивание. Я впервые оказался перед роялем, не было никакой подготовки. Но меня приняли. Вел прослушивание сам директор училища. Мы с ним до сих пор созваниваемся, он зовет меня Женечкой и в то же время на «вы».

       Принять-то приняли, а вот денег доехать в Кишинев учиться у меня не было. Бабушка тогда уже умерла, мама одна, вдова, было очень тяжело. Спустя 3 месяца мама что-то продала, и я смог приехать на занятия. Мои однокурсники к тому времени уже знали ноты, пели сольфеджио, а я понятия об этом всем не имел. Но постепенно все наверсталось. Худо-бедно, но я обозначил себя в этом мире, а многие из них – где они? Природа знает свое. Попало в меня музыкальное зерно – и я его прорастил. А полив, уход за ним – это было мое музыкальное училище, мои педагоги. Они были разные. Вначале один Фурман за полтора года не научил меня даже водить смычком по виолончели. Уроки фортепиано были вообще страшной вещью: я еще не могу насладиться звуком, который извлекаю, а мне уже бьют по руке: «Не так ставишь кисть!». Так нельзя заниматься с детьми, это все убивает в них. Ребенок должен стремиться к инструменту, а не бежать от него. Кисть потом встанет, а ведь важнее звук и любовь к музыке, к этому миру. Слава Богу, этот Фурман уехал в Израиль.

       Многие годы я собирал детишек 6-7 лет и занимался с ними музыкой, стараясь избегать тех педагогических ошибок, от которых пострадал сам. У меня в Москве в Крылатском был ансамбль «Крылатские козявки».

       Второй педагог

       И мой второй педагог, старенький человечек по имени Павел Иванович Бачинин, стал моим спасением. Я всегда вспоминаю о нем с упоением. Он назначил мне первый урок в 6 часов утра. Прихожу – он уже сидит и играет на фортепиано. Мне он очень понравился – интеллигентный, очень музыкальный, корректный. Он занимался со мной каждое утро с 6 часов до 8.30, когда начинались лекции, в течение двух с половиной лет. Он научил меня не столько игре на виолончели, сколько просто быть человеком. Он никогда не говорил слово «надо», повелительное наклонение отсутствовало. Зато он своим примером, отношением очень много мне дал.

       Позже я узнал, что на самом деле он Пабло Джованни Бачинни, итальянец, как и я. Потому что моей нации как таковой не стало после завоевания Дакии римскими легионерами. Они перерезали мужское население, женились на дакийках и буквально за одно поколение романизовали Дакию. Я ношу фамилию римского завоевателя. Никогда не думал, что этот романский круг замкнется и моим учителем, определившим мою судьбу, станет итальянец. Их семейный итальянский цирк революция застала в Киеве, они остались, обрусели и Пабло превратился в Павла.  

       Мария Биешу

       Когда я уже учился в  Консерватории, Павел Иванович взял меня в свой оркестр, которым руководил на радио. Таким образом я получил огромнейший опыт работы в оркестре. Там я начал серьезно заниматься оркестровками, читать учебники по этому делу. И первый раз показал Павлу Ивановичу свои сочинения. Он, конечно, не знал, что я сочиняю, и никто не знал. Однажды к нам пришла моя однокурсница Мария Биешу, мы должны были вместе с оркестром выступать в радиопередаче. «Машенька, что вы поете?» – «Народную песню» – «Хорошо бы еще что-нибудь исполнить». Я вскочил: «У меня есть песня». На самом деле никакой песни еще не было, но мне очень хотелось ее написать. И я это сделал, стихи взял из сборника. На следующий день мы сыграли мою песню «Белый лист сада». Она стала хитом Маши, а мне позволила выйти из «подполья». Мне тогда было 20 лет, я учился на 3 курсе Консерватории. Через год Машенька стала знаменитой Марией Биешу, а я оставался Женей Дога еще очень долго.  

       Второе образование

       У меня парализовало левую руку и играть на виолончели я больше не мог. А ходить в самодеятельных композиторах не хотелось. И после 5 лет Консерватории я еще 5 лет учился по теории композиции и теории музыки, а также симфонического дирижирования. Эти 5 лет я не писал ничего для себя – только то, что полагалось по учебе. Так мне посоветовал профессор по композиции. Я так вошел в этот ритм, что продолжил писать только в 30 лет. Эти годы я определялся, что мне писать – симфоническую музыку, камерную, песенную. Потом я понял, что надо задействовать все жанры, что я до сих пор и делаю. Например, у меня есть три балета, где присутствует много вокальной музыки – арии, хоры. В опере, которую я сейчас заканчиваю, у меня будет масса балетных номеров. Для меня нет строгого деления на жанры. Это другая музыка, это моя музыка.  

       Талант и бездарность

       Я никогда не мог понять профессиональную ревность, зависть. Если у тебя своя, индивидуальная музыка, чего тебе бояться? Твою музыку вместо тебя никто не напишет. А если ты сам подражатель, тогда тебе есть, чего опасаться. Я отношусь равнодушно к этому, кроме тех случаев, когда происходит подмена: вместо имени настоящего композитора ставят другое. Или когда человек считается и поэтом, композитором, и исполнителем, а сам элементарно не знает ноты и законы поэзии. Как это может быть? А журналисты начинают раздувать такие фигуры: «Ах, какой он талантливый!».

       Когда я вижу по-настоящему талантливого человека, всегда советую ему учиться, отшлифовывать свой дар. И чем талантливее человек, тем больше ему надо учиться. Бездарному ничего не поможет. Образование – это способ расковать свой дар, интуицию. Ведь творчество – это интуиция, которая скована всякими условностями. Образование – это ключ, чтобы открыть этот сундук с драгоценностями. Без ключа ты только сломаешь замок.

       Однажды меня пригласили в мою Alma Mater. Сидит ректор, преподаватели, полный зал. Я выступаю и говорю: «Вообще-то Консерватория не дала ничего…» и делаю паузу. По залу прокатывается смех, все поглядывают на ректора, на профессуру. И продолжаю: «Она дала больше, чем знания – она мне дала ключи к знаниям». Все сразу облегченно и гордо заулыбались: «О-о…».  

       Творчество, вдохновение

       Я считаю, что творчество – интимный процесс, поэтому не пошел преподавать в Консерваторию. Я не хочу делиться своими секретами, это очень личное. Я благодарен своим преподавателям, но сам не хочу.

       Говорят, «вот, пришло вдохновение». Нет, само ничего не приходит. Музыка женского рода, она нежная, ранимая и скромная, она не придет сама. Ее надо зазвать и очень хотеть, чтобы она пришла.  

       Тот самый вальс

       Я помню, был еще мальчишкой, и в нашем селе играли два потрясающих духовых оркестра. Эти музыканты – лаутары – были известны на всю Молдову. Это было целое семейство – 4 брата, которые в разных районах страны имели свои «банды», как они называли оркестры. Я общался с двумя из этих братьев, один из них был слепой. Я слушал эти оркестры, и мне так хотелось придумать для них какую-нибудь музыку! Тогда играли в основном вальсы, польки. Помню, я все что-то писал (я избегаю слова «сочинять»), но не был связан с этим миром музыки. Мне только иногда давали побаловаться – побить в барабан.

       Вальс зародился во мне еще тогда. У меня вообще очень много вальсов – в кино их более 40. А этот, считающийся моей визитной карточкой – просто один из. Я склонен думать, что остальные не хуже этого, это чистая случайность, что так вышло. Но все же… Есть красивые люди, но к ним не чувствуешь никакого интереса. А есть что-то, может быть внешне менее интересное, а от человека исходит какое-то излучение, сияние, которое притягивает. Может, с этим вальсом то же самое. Я бы не сказал, что музыка там ах, какая красивая. Просто он с искрой.

       Надо было написать музыку для ключевой сцены у озера, которая снималась первая из всего фильма, так получилось. И мне подумалось, что вальс – самая подходящая для нее форма. Сначала я хотел взять какую-нибудь классику, но не нашел ничего подходящего и решил написать сам. Пришел и нагло заявил, что напишу лучше. И в этом не было никакого вызова, у них свое, у меня – свое, просто другое видение этой сцены, этого музыкального материала.

       На среду была назначена запись оркестра, в четверг – первый съемочный день, а я еще ничего не написал. В 11 часов вечера во вторник Эмиль Лотяну пришел ко мне в номер Мосфильмовской гостиницы. Это был очень неординарный, экспансивный человек. Я играю ему мелодии одну за другой и чувствую – не то. После третьего вальса он рассвирепел: «Я тебя из-под пистолета заставлю!». Я испугался, что он сейчас сгоряча чем-нибудь меня шарабахнет (улыбается). Потом вспомнил про еще один эскиз, который у меня был написан зеленой пастой. Сыграл ему первую фразу. Он сразу встрепенулся, обрадовался и не отставал от меня, пока я не доиграл до конца. И ушел, а я остался один на один со своим эскизом. Деваться некуда. Какое тут вдохновение! Завтра надо сдать, это же Мосфильм. Тем более, только что бурно отшумел «Табор уходит в небо», мы еще пожинали лавры. А тут вдруг потерпеть фиаско… Надо было написать не хуже.

       Я пользовался минимальными средствами, потому что не было времени. Оркестровку сделал прозрачной, добавил хор – эти подголоски я не придумывал, они родились вместе с музыкой. Я поменял местами линии хора и скрипок, раздвинул каноны – и получилась очень интересная драматургия с убыстрением и замедлением темпа.

       На следующий день когда мы все это записали с оркестром, музыканты стоя аплодировали, хлопали смычками. Это был хороший знак. Но я до сих пор не верю, что этот вальс какой-то особой красоты. Хотя мне, конечно, приятно, что его так любят. Он звучит из колонок музыкальных палаток на улице и в подземных переходах. Я часто слышу, как его играют уличные музыканты в метро, на Киевском вокзале – где угодно. Иногда даю им деньги в шапку. Прохожу мимо и такое необычное чувство – я написал то, что они сейчас играют. И в ЗАГСах Москвы тоже часто встречают жениха и невесту вальсом Мендельсона, а провожают мужа и жену вальсом из «Ласкового зверя». Бывает, на концертах, творческих встречах подходит ко мне женщина: «Знаете, а я выходила замуж под вашу музыку…» или мужчина: «А я женился под этот вальс». Один саксофонист, который играет по подземным переходам, признался: «Я так люблю играть этот вальс – платят больше!» (смеется). Так что я являюсь таким образом спонсором бедных музыкантов.  

Записала  Елена Меркулова

Правиославие и мир