Как я стал музыкантом. Эссе. 13.01.2021

Скажу сразу, что музыка занимала меня очень сильно с тех пор, как я себя помню. Сначала мне родители купили маленький барабанчик, по которому я стучал палочками. Но не долго: интересно посмотреть было, а что там внутри. Камнем бац, а там пусто?! Стало не интересно с ним. Потом у меня появилась маленькая губная гармошка. Ну и красота! Ну и чудо! Чуть-чуть проведёшь по губам – а оттуда тебе разные, разные звуки. Кто же там в этой железке спрятан и так красиво играет? Взял нож, что находился на кухне и, как полагается, вставил его лезвием туда, где, мне казалось, и находится тот, что издаёт звуки. К-р, к-р-р несколько раз ножом – не открывается. Бросил потом я эту штуковину на лежащий неподалёку камень. И – опять ничего. Изменилась лишь форма гармошки: вместо блестящего никеля с шоколадного цвета внутренней деревянной начинкой я держал в руках израненную игрушку. Пробую играть, а оттуда такие противные звуки пошли, что мне не оставалось ничего другого, как выбросить её подальше в густые заросли бурьяна.

         На следующий день я уже маршировал с надетым через голову венским стулом с очень тонким и звонким сидением из фанеры, по которому изо всех сил выстукивал ритм песенки, которую мы пели в детском садике - «Эй, живо, лётчики, живо, пулемётчики…». За мной строем шла босоногая пацанва, дети дяди Гриши. Родители, и мои и соседские потешались над этой грозной армадой. Всё было бы ничего, да вдруг от стула отлетела та круглая фанерная деталь, по которой я так рьяно лупил. Тут родители от чего-то разозлились, стали отлавливать каждый своего и по определённому месту чего-то надавать, от чего нам маленьким было и больно и, конечно обидно.

         Но зато зимой музыки было до отвала. Мама заносила в дом кукурузные палки для растопки печи, на которой я со своими соседскими сверстниками проводил всю зиму. Гладкая глянцевая поверхность кукурузных стеблей при определённой детской хитрости превращалась в скрипки с двумя «струнами» и аналогичным смычками. Из нескольких таких «скрипок» у нас получался целый скрипичный ансамбль. Пиликали мы каждый на свой лад, стараясь чем-то выделиться и обратить на себя внимание. Но наиболее внимательной к нам была моя бабушка Надя, которая почему-то не любила такую музыку и всё грозилась добраться до нас чем-нибудь по-жёстче и прервать наше вдохновенное музицирование. Ну а когда её нервы не выдерживали нашего творчества, она и в правду хватала веник, или ещё что-нибудь и с соответствующими колоритными фольклорными цитатами как гроза направлялась в нашу сторону. Тогда мы быстро бросали свои «инструменты» и прятались кто как, и кто куда. Правда, ненадолго, шаловливых идей у нас было в избытке.

         В нашем селе играл блистательный духовой оркестр во главе со слепым дядей Федотом Мурга. Он всех мальчишек знал по имени, и кто чей по отцу или матери. Меня он звал Женя Лисаветы Митрия. Но перед этим он ложил свою правую руку во весь обхват ладони на голову или плечо мальчика. Таким образом, он узнавал, кто есть кто. Играли под его началом в основном дети, ибо отцы их воевали на фронте. У меня отца уже не было в живых, он погиб на фронте, и мама по воскресеньям вся аккуратная, нарядная, красивая, как никто вокруг, брала меня за ручку и шла по селу в клуб. По дороге я только и слышал, что это её кавалер и вся её надежда. А я тоже был горд и страшно влюблён в маму. Я думал часто, что женюсь на маме, ибо мне никого другого не надо. Она подводила меня к оркестру, а сама присоединялась к юным вдовушкам, чтобы пообщаться или покружиться с ними в ритме польки. Меня часто мучила загадка длинных бесед мамы с подругами. Как бы и мне научиться, так долго говорить, да и о чём они? А когда я смотрел на играющего дядю Федота, загорался страшной завистью и хотелось что-нибудь придумать такое, чтобы люди про меня говорили: «Вот какой маленький, а какую красивую музыку придумал». Я долго носился с этой мыслью, что-то бормотал про себя. Даже какие-то линии выводил на бумаге, записывающие, как мне казалось, музыку.

         Как-то вечером зашёл к нам сосед Василий и говорит маме, что он слышал, как её сын играет на мандолине, и хотел бы попросить  сыграть у него на свадьбе. «Мандолина» это была старым маленьким решетом, на которое я натянул стальные струны от полевого телефонного провода,  смастерил ладки, колки и прочее. Она больше тринькала чем играла. Но вместе с «барабаном», роль которого выполняла тяжёлая дверь, шум был большой. Гости и жених с невестой были довольны. Был доволен и я, не только дебютом, но и тем, что меня накормили. Для голодного послевоенного времени это было великим счастьем.

         Шло время, и каждый мальчишка мечтал после школы пойти учиться туда, где кормят и одевают. Таким местом было тогда ФЗО (фабрично-заводское обучение). Меня что-то туда не тянуло. Я все о своём, музыкальном. Но маме даже стыдно было кому-то сказать, что её сын хочет быть музыкантом, чтобы потом играть на свадьбах. Ей нужен помощник сегодня, с хорошим и надёжным куском хлеба. А потом, что скажет отчим?! «Ты может быть пойдёшь в финансовый, будешь собирать налоги, и копейка всегда будет свежая» - говорит мама.  А я всё – нет. «Тогда хоть шофёром. Будешь подвозить людей и сможешь зарабатывать». И опять – нет. А через какое-то время мы, четверо ребят без гроша в своих дырявых карманах, вышли на шоссе и на попутных машинах добрались до Кишинёва. Там нас очень красиво препроводили… в милицию!. А у милиционеров своё понятие о музыке, и потому они писали не нотами, а буквами. Протокол- « несовершеннолетние дети без сопровождения уехали из дома!». Но на следующий день мы уже пели под аккомпанемент какого-то огромного, как лежанка, черного инструмента. Позже я узнал, что это называется роялем. То нас испытывал сам директор. Ну а через две недели, уже дома, приходит в конверте извещение на клочке бумаги, что 1 сентября надо явиться на занятия. Но в этот первый осенний день я стоял перед домом и через слёзную пелену глаз наблюдал, как мои сверстники едут учиться, их заботливо провожали родные. А у меня не было денег хотя бы на дорогу. Потом мама стала молчаливой и отстранённой. На меня долго смотрела и еле-еле сдерживала себя, обнять меня, расцеловать. Видимо, хотелось ей что-то очень важное мне сообщить, сказать. Но знала она и то, что должна определить мою судьбу. Где-то месяца через три опустела стена, на которой висел очень красивый ковёр, свадебный подарок бабушки Нади, и меня снарядили на учёбу. В группе, где я учился, уже пели по нотам, писали, играли. Я же только мечтал о том дне , когда смогу что-нибудь придумать и положить на ноты. Вскоре я действительно придумал вальс и записал его на две четверти вместо трех. Ребята меня высмеяли. После этого я на многие годы «ушёл в подполье».

Сейчас, когда за плечами губная гармошка, и венский стул, и «мандолина», и две консерватории, я всё чаще вспоминаю маму и её пророчества о игре на свадьбах. Да, почти на каждой свадьбе при регистрации браков звучит Вальс из кинофильма «Мой лаской и нежный зверь!. А то и где-нибудь в метро четыре девушки на флейтах заводят этот вальс среди тысяч прохожих, как самый сильный аргумент добра и сострадания. А мне хочется подойти и сказать этим юным музыкантам, что это я написал, что это моя музыка и что берёт она начало от того чёрного, как свежая пахота молдавского ковра с красными розами и зелёными листьями, который мама поменяла на какие-то скромные гроши мне на дорогу. Но я продолжаю путь дальше, то ли к баритону дяди Федота, то ли к «скрипке» из кукурузных стеблей, то ли на собственный концерт, то ли… Я иду, потому что вдали мне слышится другая нота, другой звук, которого я ещё не слышал и хочу его запечатлеть, чтобы он своим звучанием открыл другой ещё неизведанный мной прекрасный мир, о котором внутренним чутьём мечтала мама и который пытаюсь воссоздать я.

  Евгений  Дога