Евгений Дога: «Я утопист по природе». Учительская газета. 12.06.2007

Его причисляют к двадцати лучшим и самым исполняемым композиторам двадцатого столетия. Под его «вальс века» из фильма «Мой ласковый и нежный зверь» несколько фигуристов стали чемпионами Европы и мира. Он награжден золотой медалью чести «Человек второго тысячелетия». Народный артист СССР. Поэт Григоре Виеру однажды сказал: «Музыка Евгения Доги подобна природе. То есть, что говорю: она сама природа. И Дога, истинное дитя музыки, над ее природой не надругался. Вся современная торопливость и суета в музыке будто минуют его. Музыка его сохраняет естественность ритма и ясность мелодии».

Автор симфонии, трёх балетов, четырех струнных квартетов, кантат, реквиема, нескольких мюзиклов и музыки более чем к 200 кинофильмам, в числе которых «Табор уходит в небо», «Мария, Мирабелла», «На Муромской дорожке», «Благословите женщину», «Портрет жены художника», Евгений Дога считает, что занимался музыкой еще до того, как родился.

Правда-правда, — утверждает он. — И считаю, что это нормально. Потому что каждый из нас на что-то призван природой. Если нет, то никакого развития дальше не может произойти. Никто у нас в семье музыкой не занимался, никто меня не заставлял этого делать. Моя мама рожала меня в обычных условиях, а не вместе с фортепиано или со скрипкой, как сегодня иногда практикуется. Я родился на северо-востоке Молдавии, в селе, где были потрясающие фольклорные традиции, которые сегодня, к сожалению, полностью истреблены. Сейчас я туда даже не заезжаю: уже не к кому. Но воспоминания живы. Удивительные воспоминания. И, наверное, дух этих воспоминаний до сих пор не умирает во мне. Так и должно быть. Время проходит, а он передается от одного к другому, сохраняя уникальную самобытность народа. Я иногда думаю: может быть, меня природа наградила этой памятью случайно? И тут же возникает встречная мысль: а может, нет? Вообще все в мире относительно. Когда Бог создал наш мир, рассыпая зерна дара, не было ни континентов, ни меридианов. Все было равным, и все были равны. С даром в человеке проявляется личность. И надо найти силы исполнить Божий замысел.

Евгений Дмитриевич, как вы думаете, ваше лучшее произведение написано?

Меня часто об этом спрашивают. Думаю, что моя лучшая работа впереди, она еще не написана. И потом, как понять, что лучше, что хуже? Кто будет оценивать? Слушатель? Но иногда от создания до признания проходят годы, столетия. Для меня написать самое лучшее — это все равно, что коснуться потолка. Не знаю, приятно ли его ощущать? А что дальше? Ведь роста нет. Именно поэтому я считаю, что лучшая работа еще впереди, а может, она вовсе не обозначится. Должен признаться, что не люблю категорические заявления, категорические формы. Кто-то говорит: я уже все закончил, я все знаю. А у меня по-другому. Я ученик. Всегда хочется какой-то перспективы. Когда заявляют, что написали лучшее, то подмывает спросить: зачем тогда писать дальше? Каждая работа для любого творческого человека, будь то писатель, или композитор, или художник, уникальна. Потому что в ней он выкладывается максимально. Конечно, что из этого получается, не всегда зависит от автора и его замысла. Возьмите элементарный пример. Хорошая печка, дрова великолепные, вы предвкушаете чудесный вечер, но вдруг пошел дождь, и дрова не горят, а только дают дым. В замысле произведение может быть прекрасным, а какая-нибудь непогодица помешала: политическая, социальная, конъюнктурная.

Говорят, музыканты — люди не от мира сего.

Возможно. Я, к примеру, утопист по природе. Меня всегда тянуло к девушкам, которые мною не интересовались. Всегда хотел писать стихи, но понял, что это не мое. Почему-то решил, что нужно писать во всех жанрах музыки, но этого делать нельзя. Нельзя считать, что один и тот же слушатель способен воспринимать и рок, и симфонию. А я хотел видеть в концертном зале людей, которые могли бы слушать что угодно. Это невозможно, но все-таки я, как истинный утопист, следую этой невозможности. И концертные программы строю по принципу: от сложной музыки до самой популярной.

В каком жанре пишете?

Я не пишу жанры, я пишу музыку. Исходной точкой является творчество, а в какой форме это выражается, определяется потом. Это дело теоретиков. Я закончил консерваторию по классу виолончели, но тайно занимался композицией. Почему тайно? Потому что все тогда хотели сочинять. Впрочем, как и сейчас. Это естественный процесс. Только мне не хотелось, как все. Однако тайна неожиданно открылась. Я тогда работал в оркестре радио Молдавии, и туда пришла моя однокурсница на первые пробы. Павел Иванович Бочинин, который был моим учителем по виолончели, спрашивает ее: что ты поешь? Она: народную песню, но только одну, а хорошо бы вторую. С одной песней неудобно выходить. А я возьми и скажи: а у меня есть песня! До сих пор восхищаюсь, насколько Павел Иванович был тактичный человек. Он не удивился тому, о чем я сказал, хотя не знал, что я занимался сочинительством. Приносите песню, сказал он. Когда же я поступил на композицию, то профессор запретил мне писать популярную музыку, разрешив писать только то, что полагается по программе. И я пять лет жил в таком режиме. И так мне понравилось ничего не писать, что после консерватории я еще два года ничего не писал. Думал, что так и будет, не расстраивался, а занимался теорией музыки и изучением фольклора балканских народов. Был доволен. Но так получилось, что меня пригласили писать музыку для кино. С этого момента началась другая жизнь.

Что вас связывает с Петербургом?

У меня здесь была потрясающая пора. Пора в Ленинградском оркестре под управлением Бадхина Анатолия Семеновича. Это был удивительный человек. Не только прекрасный музыкант, но и собиратель талантов. В концертном зале «Октябрьский» он собрал Петрова, Паулса, Билоша, меня, тогда неизвестных молодых людей. Где-то по одной вещи услышал и пригласил в концерт. Все, кто участвовал в этой программе, состоялись.

Какую задачу ставил перед вами режиссер, предлагая написать музыку к фильму «Табор уходит в небо»?

Все режиссеры похожи. Все хотят гениальной музыки. Но классики все уже сделали, и нам ничего не остается, как мучиться в бесполезных состязаниях с ними. А если серьезно, то мы хотели сделать такую картину, которая смотрелась бы и слушалась всеми цыганами и всеми людьми, какой бы национальности они ни были. Над «Табором» мы работали сообща. Главным было изучить цыганский мир. Никому он не был известен. Мы его знали только по вокзалам. А это не так. Все представления, которые мы имели до того, рухнули. Особенно с момента, когда я начал репетировать. Первое, куда мы направились с Эмилем Лотяну, был театр «Ромэн». Но оказалось это не то, что нас интересовало. Потом, столкнувшись с московскими цыганами, мы поняли, что они враждуют между собой. Каждый клан претендует на приоритет. Только они — цыгане — и больше никто. Каждый хотел представлять в единственном числе цыганскую культуру. Два раза они меня обманывали: не приходили на показ после репетиций. Наконец, мы поняли, что цыгане ревнуют друг к другу. И решили с Эмилем Лотяну от каждого клана взять по представителю. Только тогда цыгане смирились. После этого мы влили туда профессионалов — Камерный хор Минина, где были потрясающие гитаристы. И получился такой интернациональный отряд, где цыгане создавали колорит, а все остальное делали профессионалы. Данный опыт послужил и для других картин.

Есть ли история у вашего знаменитого вальса из кинофильма «Мой ласковый и нежный зверь»?

Всякая мелодия имеет свою историю. И грустную, и веселую. С «Табором» я, например, потерял ноты в такси, и пришлось все писать заново. А вальс сам себе «накаркал». Ведь, по сути, в фильме это незначительная сцена — сцена свадьбы Ольги. Там могло быть что угодно. Я долго искал в фонотеках, но ничего подходящего не нашел и сказал Лотяну, что напишу вальс. Тогда он только входил в моду в России. И когда он сказал: «Пиши», я понял, что натворил. После Штрауса писать вальс?! Да это приговор! Но отступать было некуда, и дискутировать с Лотяну на эту тему было бесполезно. Он не любил дискуссий. Когда наступил последний момент, он, а мы жили в мосфильмовской гостинице, пришел ко мне в номер в одиннадцать вечера. На следующий день уже заказан оркестр, хор, а еще через день первый день съемки. С порога сказал: «Вальс!» Я не ждал его появления, и то, что сделал, мне не нравилось. Казалось банальным. Начал суетиться. Играю одно, другое, он начинает нервничать за моей спиной. Ни один из эскизов его не устроил. Третий я даже испугался показывать. И тут вспомнил, что у меня на полу валяется еще один эскиз, и наиграл первую фразу. Он замер. И не отстал от меня, пока я не доиграл до конца. Собственно, там нечего было слушать, поэтому большей частью пришлось импровизировать. Довольный, Лотяну ушел, а я остался и до утра писал вальс. Правда, написан он все-таки не за ночь, а за ночь и полгода. Долго вызревал. Был загадан. Как желание.

Евгений Дмитриевич, а как вы относитесь к современной популярной музыке?

Она всегда существовала. Это нехорошо, но абсолютно естественно. Однако можно, будучи автором легкой музыки, сказать что-то серьезное. Вспомните итальянскую польку Рахманинова. Тоже попса была. Подурачился композитор. Но подурачился на века.

Наталья Алексютина

От 12.06.2007, Санкт-Петербург